Я стоял на пороге десятилетия, когда отец впервые взял с нас с матушкой с собой в Манису. Однажды я бывал в окрестностях Манисы, когда напросился с отцом и дядей Искандером-агой в короткое путешествие по западной Анатолии. Тогда я был в том нежном возрасте, когда мастерил бумажные галеры и воображал себя великим флотоводцем, требуя, чтобы ко мне обращались не иначе как Фархат капудан-паша. Я плохо понимал, что значит "капудан-паша" и детским умом перевел это для себя как "повелитель морей". Впрочем, у отца на меня, пожалуй, с самого моего рождения были собственные планы, которые он методично претворял в жизнь. Он снисходительно улыбался, держа в руках мой непобедимый бумажный корабль - пусть неровный и расползающийся в разные стороны под действием воды, он казался мне символом чего-то большого, даже великого и чрезвычайно важного. В девять лет я уже знал, что судьба адмирала проходит мимо меня, и с того дня я не смастерил ни одной бумажной галеры и научился равнодушно смотреть на морские волны. Пусть они омывают бока чужих судов, мне предназначено седло арабского скакуна и холод острого клинка. Я буду прилежно учиться военному делу (или, как любит говорит дядя, искусству) под бдительным тактическим руководством честолюбивого отца и его близкого друга и двоюродного брата Искандера-аги. Я настолько привык к беспрекословному послушанию, что обратное представлялось гнусным предательством, но где-то глубоко в душе я знал, что однажды выберу свободу. Однажды я наберусь смелости широко распахнуть глаза и решусь увидеть то, к чему меня настойчиво склоняли, в истинном свете. А пока я сижу рядом с матушкой на неудобном сидении, которое подскакивает на кочках вместе с повозкой, что тянут несколько лошадей в попонах с замызганными кисточками.
- Отец, когда я буду сам ездить верхом? - выпрямившись и глядя ему в глаза, чуть ли не с вызовом, спрашиваю я, но получаю в ответ привычно мудрую строгость.
- Когда покажешь, что значишь больше лошади и можешь подчинить ее себе. В тот же день получишь укрощенного тобой скакуна, и я назову тебя мужчиной. А до тех пор учись усердно и слушай меня, Фархат.
Он испытующе взглянул на меня, и я безмолвно согласился, отведя взгляд в сторону окошка. Сквозь его витиеватую решетку сочился солнечный свет, иногда чередующийся с пятнистой тенью от деревьев и тенью набегающих тучек. Мне надоело то и дело щуриться, и я обернулся к матушке, которая, казалось, дремала. Наверное, она ждала приезда в поместье, как и я. А может быть, даже больше, чем я. Хатидже Хатун недавно оправилась от продолжительной болезни, которая несколько лет не позволяла ей покидать не только город, но и собственный двор. Она была еще молода - кажется, ей было не больше тридцати - и красива. Да, она совершенно точно была красива - я помню ее длинные темные волосы, которая она не доверяла никому расчесывать, и карие глаза что спелые вишни. Вишни... Я помню, как она кормила меня вишней в нашем садике - единственном месте, в котором мы могли на некоторое время укрыться от всех, кто не разделял наши маленькие тайны, которые обыкновенно бывают между матерями и их маленькими детьми. Болезнь оставила неизгладимый след в наружности и характере матушки: она побледнела и лицом, и нравом, но увядающая роза, несмотря на постаревшие лепестки, по-прежнему остается розой. Она похудела и осунулась, черты заострились, и особенности ее женской красоты удивительным образом словно выступили наружу, вместо того чтобы затеряться на бледном полотне ее болезненного тела. Большую часть пути она молчала - вследствие грудной болезни или оттого, что гостить в поместье первой семьи ее мужа было сомнительным удовольствием. Хотя она никогда не знала первой жены Оздемироглу Саида-паши, ей было известно, насколько ярким и пылким был их союз. Таким, каким никогда не был ее брак. И встреча с дочерью супруга представлялась несвоевременным напоминанием о том, что она, Хатидже, просто закрыла собой брешь в душе Саида-паши после смерти его возлюбленной.
Я тоже нервничал и пытался представить себе, какая она - моя сестра Ясмин. До встречи с ней я ничего не чувствовал, словно никакой сестры у меня вовсе и не было. Но я хотел, чтобы она была, и потому надеялся, что мы с Ясмин подружимся. Я задумался об этом и не заметил, как повозка остановилась, и отец вышел первым, чтобы подать руку матушке. Я выскочил следом, с жадным любопытством озираясь по сторонам. Как странно - Маниса, вопреки моим ожиданиям, почти ничем не отличается от Стамбула. Или, быть может, я увидел и узнал слишком мало, чтобы считать свое путешествие обреченным на скуку?

Первое, что я увидел - чинный ряд слуг, строю которых следует поучиться новоначальным янычарам. Казалось, если они чему-то и научились за годы службы Оздемироглу Саиду-паше, так это выстраиваться в ряд. Оно и не удивительно - отец кого угодно вымуштрует, даже самую нерасторопную хатун. Я уныло оглядел эту неподвижную процессию, ища глазами единственный предмет моего интереса - сестру Ясмин. Должно быть, где-то среди кафтанов и платьев, сливающихся в перспективе в одну сплошную массу, спряталась десятилетняя девочка. "Может быть, ей не сообщили или она не хочет со мной познакомиться?" - с грустью подумал я, чувствуя, что мое любопытство предательски обмануто. Откровенно говоря, я ожидал, что увижу Ясмин одной из первых, и мне не терпелось познакомиться с ней. Что ж, раз ее нет среди этих людей, то и мое присутствие вовсе необязательно. Пусть эти скучные чопорные хатун заботятся развлечением матушки, я же вовсю продумывал пути отступления, но удрать куда-нибудь прямо сейчас не мог - отец рассвирепеет, а я пока еще боюсь его гнева. К тому же на моих плечах лежали ладони матери, словно прижимая меня к земле. Словом, не оставалось ничего иного, кроме как покориться необходимости соблюсти церемонию и пройти вдоль ряда всевозможных калф и служанок. Отец зашагал вперед, и мы с матушкой последовали за ним. Миновав несколько человек, на опущенные лица которых я даже не соизволил взглянуть, я приободрился - между двух хатун стояла миловидная девочка с каштановыми волосами и глазами-блюдцами. "Должно быть, это она, Ясмин! - догадался я и вдруг немного покраснел, все еще ощущая на своих плечах руки матери, - Только бы не решила, что я маменькин сынок..." Я шагнул чуть в сторону, освобождаясь от объятий Хатидже Хатун, которая тут же взяла под руку отца. Видимо, она действительно нервничала и невольно искала, чем занять свои руки. Я знал, что матушка не любит говорить о прошлом Саида-паши, в частности, о его первой жене и, как следствие, о Ясмин. Но сейчас она призвала все свое самообладание и улыбнулась падчерице. Я тоже улыбнулся, но не натянуто, а очень даже искренне. Ясмин мне понравилась с первого взгляда, и я не сомневался, что мы подружимся.
- Ясмин, - любовно протянул Саид-паша, привлекая к себе дочку, - Доченька.
Я редко видел отца ласковым. Нет, конечно, он не всегда представал передо мной в маске принципиального диктатора, но таким, каким был Саид-паша сейчас, я, могу ручаться, не видел его никогда ранее. Он словно становился немного другим человеком - мягче, теплее, роднее. Новый Оздемироглу Саид-паша нравился мне больше того, которого я привык видеть и которому не смел возразить.
- Познакомься с Хатидже Хатун, твоей... - он осекся, быстро посмотрев на супругу, затем на меня и продолжил, - А это твой брат Фархат.
Я выступил немного вперед и, не придумав ничего другого, поприветствовал сестренку: Здравствуй. Вдруг меня осенило, что следовало бы привезти Ясмин что-нибудь в подарок - лично от меня, и я мысленно отругал себя за непредусмотрительность. "Может быть, удастся выпросить что-нибудь у матушки!" - нашел я выход из положения и успокоился. Мне непременно хотелось совершить какой-нибудь жест братской благожелательности и показать себя Ясмин с лучшей стороны.