Днём в саду ей посчастливилось услышать плывучую, ладную, ещё более прекрасную на фоне режущего уши константинопольского (турки в её родной стране тоже использовали этот нелепый и некрасивый язык, но там он сглаживался под влиянием мягкого и нежного местного говора) щебета болгарскую речь; между собой говорили две наложницы, молоденькая, лишь парой лет старше самой Аннушки, и постарше, опытная рабыня из тех, что готовят девушек, когда пришёл их черёд, старая ведьма. Первая говорила ладно и свободно, в звуках её нежного голоса было слишком много софийского, чтобы не признать в ней знатную - когда-то - даму, вторая - с акцентом, проведя, должно быть, в стенах Топкатов целую жизнь, и все же, это был её родной язык, и от него сердце жалобно заныло. Аннушка замерла, с трепетом вслушиваясь в своё родное. Надо собраться с духом, и заговорить с ними, почувствовать в своих лёгких не только воздух дворца (противный, спертый даже в саду, полный благовоний - совсем не похожий на морской бриз, что можно было почувствовать на лице, когда сидишь с вышивкой на крыльце), но и нечто живое, звук, от которого она столь отвыкла. Уже весна скоро, а она всё молчит; нельзя же не воспользоваться случаем и не порадовать уста до боли прекрасной родной речью!
Но не прошло и минуты, прежде, чем все стало ещё хуже, чем было. Молодая клялась старой, что не пройдёт и года, как она станет любимой наложницей султана; старая соглашалась,  то девушка наредкость хороша собой (выглянувшая из своего укрытия Аннушка была склонна согласиться с ней, ей е удалось найти ни единого изъяна в точенном личике), но мало ли их таких, прекрасных, что ни разу даже не попались властителю на глаза? Умнее надо быть, не лелеять пустых надежд...
Каждая из них, каждая желавшая разделить - или ещё хуже, вовсе разделившая - ложе с султаном или шехзаде превращалась в это стоглавое, стоглавое янычарское чудовище, не имевшее собой ничего человеческого. Мерзавки! Как они могут вообще беседовать о таких вещах - будто бы и в самом деле хотели, чтобы какой турок коснулся их, овладел ими? Неужели, мысль о подобном не вызывает у них желания выпотрошить этого самого турка любым подручным предметом? Гнев закипал внутри Аннушки, названной теперь уродливо и нелепо,  и она быстро удалилась, надеясь, что больше не столкнётся ни с одной из этих гадюк. Во дворце много тысяч женщин, девушек, старух, и многие из них наверняка болгарыни, и надо же было ей столкнуться с худшими из худших, с посмевшими осквернить свою речь подобным! На глаза навернулись слезы. Быть может ей и повезло больше, чем иным, превратиться в тишайшую из теней дворца, но одно дело, когда происходящее - неизбежность, противная всему твоему нутру, а другое - стремиться к туркам всем своим существом! Рыжая яростно сплевывает в кусты, убедившись сначала, что никто этот жест не заметит, словно пытаясь отчистить губы от все ещё зудящего желания поговорить хоть с кем-то. Ей ещё не удалось  найти ни одну соотечественницу, беседа с которой показалась бы достаточно безопасной, беседовать же с иноземками пришлось бы на турецком, осквернять которым рот ей хотелось в последнюю очередь. Как и все дворцовые рабыни, она была вынуждена посещать уроки, но учителя предпочитали вовсе не замечать её, считая слишком тупой и неспособной, так что ощущать на губах грязь турецких слов приходилось нечасто.
Хорошо бы быть ещё такой же незаметной не только для наложниц, но и ага; тоскливая мысль, но какая справедливая парой часов позже! Быть может этот и вовсе считает её немой, как и многие вокруг, вот и не боится, думает, что если она и захочет пожаловаться, то просто не сможет. Может и не зря: все, что слышно сейчас, соперник на два лада, яростный да возбужденный. Грязная мерзкая свинья он, как и любой турок!

Отредактировано Эсин (2017-02-01 14:23:02)

Жаль, ее не предупреждали, что невидимость для кого-то может оказаться соблазном; ей казалось, что извечно держась в тени, стараясь ступать тише, склонять голову ниже, ходить по самым дальним и малопопулярным закуткам, каких во дворце было великое множество, и издавать звуки сугубо в случае острой необходимости, она оградит себя от внимания тех, кто обличен властью, в конце концов, за это самое внимание сражаются десятки и сотни более достойных кандидаток, и все же, подобная наивность не могла остаться неоплаченной со стороны судьбы. Впрочем, осознавай она, чем может закончиться для нее подобный позор, то без сомнения бы совершенно определенно не стала бы кусать агу за руку. Быть может, улицы Константинополя – не лучшая альтернатива дворцу, и все же, всего несколько дворцовых стен казались лишней тысячей верст между ней и домом, ведь из порта Константинополя каждый день в Софию плывут корабли. Впрочем, почем ей знать, что изгнание вовсе не означает свободу?
Как бы там ни было, битва пока продолжается; она кусает агу, за что получает тяжелый удар под дых, и еще один, заставивший сдавленно, судорожно – мужчина уже успел навалиться, вжимая ее в стену и выдавливая из легких последний воздух – пискнуть. Турки все такие, как на подбор, убить или обесчестить для них, что для доброго христианина вознести молитву Небесному Отцу, как говорил ей Ивэйло, так что последнее, чего она ожидала во дворце, это помощи и заступничества. Тем более, от турка, тем более – от мужчины. Его вмешательство оказывается столь внезапным и пугающим, – ничуть не меньше, чем само по себе нападение, ибо, мудро полагает Аннушка, никакой разницы между ними нет и быть не может – что она не догадывается сбежать прежде, чем с разных сторон к ним направились встревоженные охранники.
Когда смолкают крики напавшего, виснет тяжеловесная, глупая тишина; Аннушка смотрит на незнакомца, чье красивое вроде бы лицо смазано в полутьме, но одежда достаточно богата, чтобы это было видно невооруженным взглядом, неприветливо, недобро. Предыдущий благожелатель из турков решил, что в Топкапах ей будет лучше всего и повлиял по мере своих сил на то, чтобы она попала именно сюда, так что хорошего от них ждать не стоит.
-Я в порядке, господин. – опомнившись, она прячет взгляд, рассматривая теперь подол платья. Даже странно, что первые слова за долгие месяцы оказались именно такими; ей казалось, что губы давно уже отучились складываться нужным образом, и уж тем более, сами откажутся делать это на турецком, но не смотря на отвратительный акцент, понять ее все же можно.
-Я убирала баню после хатун. Поздно. – она немного знала турецкий, еще в те, хорошие времена, и тогда он не казался ей столь уродливым, даже странно. Рыжая втягивает голову в плечи и старается скользнуть мимо мужчины, в сторону спален – в конце концов, рн прав, ей и в самом деле нечего делать здесь и сейчас.

Отредактировано Эсин (2017-02-01 16:01:26)

Быть может, лучшим было бы разделить участь своих родителей – дражайшей матушки, к которой Аннушка была привязана всем сердцем, и которую боготворила подобно истинной святой за ее доброту, терпеливость и любовь к каждой из своих дочерей, и отца, который, быть может, слишком часто терялся в бутылках с ракией, но всё же был добр и ласков, особенно с младшей из дочерей, своей любимицей. В голове жили смутные воспоминания о том, что он был совсем другим до того, как Петра забрали в янычары; в детстве ей казалось несправедливым и глупым, что отец так резко изменился, теперь же Аннушка понимает, что он сам чувствовал тогда. Если бы не слова священника о том, что убивать себя недобро, да не тот кусок кладбища, где были упокоены несчастные души, лишенные права лежать на церковной земле (таковых за всю историю деревни было четыре – историю двух надгробий никто уж и не помнил, еще одно принадлежало пьянчуге, при свидетелях бросившимся в море и последнее – девице, родившей без мужа, что совсем уж нехорошо), она б, может, и натворила чего с собой, а пока такие мысли только заставляют жарче возносить молитвы Господу (заодно Аллаху, но со стыдом и мимолетом, в конце концов, кто ж их знает, кто там есть, а кого нет). Но едва ли паша может догадываться о мыслях, что крутятся в рыжей голове, а то, глядишь, и не пошел бы ее провожать: самоубийство это одно, а вот быть убитым кем-то еще вроде как и не грех, а рукой мусульманина – тем более. Рабыне пришлось притормозить, пропуская его вперед, и мелко засеменить позади, буравя затылок ненавидящим взглядом. Будь она более искушена в придворных вопросах и языке, быть может, и услышала бы в его голосе отголосок тех времен, когда мужчина еще не стал турком, но до таких тонкостей ей дела нет; наряд на нем турецкий, живет в Топкатах, а значит, он ничуть не лучше турков. То, что она сама одета в турецкое платье (лучше всех, что были у нее в жизни, не смотря на то, что по меркам гарема оно крайне скромно) и живет в Топкатах, ей в голову не приходит.
-Из Румелии, господин. Меня привезли, когда лето еще не кончилось. – зуд на губах, успевших отвыкнуть от движения, неожиданно приятен, но его интерес заставляет живот судорожно сжаться. Нехорошо это; чего ему стоит просто уйти, ну или попросить проводить ее кого из охраны? Зачем ему знать о ней хоть что-то? Живущая в вечном ожидании беды Аннушка не способна разглядеть в его вопросах элементарного, праздное любопытство и скуку. Будто пашу может заинтересовать одна из многочисленных рабынь!

-Я знаю, где мой дом, господин. – в маленькой деревеньке на берегу прекрасного моря, в маленьком домике, сидя на крыльце которого, можно видеть бескрайнее небо, бескрайние холмы и зелень убегающих вдаль гор, подле ласковой, любящей матушки – там ее дом; сейчас прошлая жизнь кажется Аннушке истинным земным раем, а стены Топкат лишь усиливали это ощущение. – И я знаю, каким должен быть мой путь. – через море к Софии, и никак иначе; и пусть она пытается контролировать себя, в тоне мелькает нечто вроде злости, вопреки смирению слов. Впрочем, наверняка это можно списать на то, с какой неловкостью даются ей слова после молчания, он, как и все турки, туп и глух. Не то, чтобы Аннушка знала достаточно много турок, чтобы делать масштабные выводы, или каждый из встреченных демонстрировал ей исключительно подлую сторону своей мусульманской натуры, но с другой стороны, можно понять, почему она судит всех одним цветом.
Экин-ага будет очень недоволен, что попал под разнос из-за какой-то рабыни, чей удел – убирать даму и прислуживать более успешным госпожам, фавориткам, а если повезет, то и икбал. Тот короткий взгляд, что он бросает на Эсин во время сердитой речи паши, заставляет молодую женщину вздрогнуть. Столько месяцев ей удавалось оставаться незамеченной, и вот, всего одна недалекая дорога от бань к спальням гарема – и она оказывается в центре внимания. Хуже будет только если он и в самом деле донесет Халиме-султан! Нельзя быть тишайшей после того, как твое имя пронесется по коридорам дворца; вероятно, конечно, что никто не обратит внимание на мелкое происшествие, которыми полна жизнь дворца, и все же, даже небольшая опасность заставляет девушку напрячься подобно кошке, увидевшей поблизости охотничьего пса. Еще страшнее становится в ту минуту, когда господин велит аге оставить их; ей казалось, что всё вот-вот закончится, и иллюзия спокойствия, растаявшая утренним туманом, и Аннушка вжимает голову в плечи, стараясь казаться еще меньше.
-Я ничего не знаю о происходящем, господин, я просто делаю то, что мне говорят. Во дворце много хатун, скажите любой. – «благодарность» - это слишком расплывчато; турецкое слово не стоит и ломанного гроша, но этого девушка благоразумно не озвучивает. Было бы лучше продолжить молчать в коридоре, принял бы за немую блаженную и оставил бы в покое. – Я вам ничем не смогу помочь. – слова об ее удачливости режут сердце своей издевкой. Себе самой, Аннушка кажется самой несчастной девушкой в мире.