Начиная отсчет - две секунды до нового завтра,
Закрываешь глаза, задыхаясь под тяжестью неба.
Небо рвется на части за миг до последнего старта,
Превращая в закон то, что звАлось неласково "небыль".

Небо рвется на ленты, вплетаясь в бесцветные косы,
Закрывая глаза шелком темной запутанной ночи.
Ночь котенком прижмется, шепча, что согреет, не бросит:
"Рухнет мир - станем Солнцем, ярчайшим из множества прочих".

Ночь котенком мурлычет под теплым мерцающим пледом,
Сшитым остро иглой из потерянной звездами пыли.
Пыль кружится, сверкает, сияет невиданным светом -
Млечный Путь, что разлился на многие-многие мили.

Пыль вплетается в сущность, проникнув под тонкую кожу,
И ты больше не в силах смотреть на разбитое небо.
Небо бьется в груди тяжелой расплавленной ношей...

Начинаешь отсчет - две секунды до нового века.
(Чешира)
Пустота. Мягкая и милосердная. Здесь нет ничего. Звуки, ощущения – все это стирается под пушистым темным покрывалом, уютно кутающим твой маленький, истерзанный мирок. Мгла подобна ласковой кошке, ластящейся к хозяйским ногам в попытке выклянчить порцию окорока, запасенного в старой кладовке. Здесь нет понятия времени, мгновения растягиваются на года, а годы утекают, как растаявшая вода сквозь решето. Когда-то, много лет назад, Фелисия уже испытывала подобное, позже мать говорила, что ребенок перенес тяжелейшую форму лихорадки и выжил только благодаря божьей милости. Сама девушка не могла восстановить пережитое, как бы ни старалась, доступны были лишь обрывки воспоминаний. Разрозненные кусочки мозаики, собрать которую не возможно по причине нехватки деталей. Тогда она желала выплыть из тягучей мягкой темноты, но сейчас забытье казалось единственным спасением. Но защитный кокон слишком непрочен. Мир реальный слишком настырно пытается пробить возведенную разумом защиту. Осколки темного стекла, лежащие сейчас на холодном полу, не имеют ничего общего с ощущением комфорта и мягкости. Наступи на них, и ноги моментально украсит сеть тонких порезов. Груз на ее плечах давит непомерной тяжестью. Никто из нас не получает больше, чем способен вынести. Только почему сейчас невозможно справиться с собственными чувствами. Конечно, Бенджамин был гораздо старше нее, конечно, он покинул бы мир смертных первым. Но жизнь его прервалась несправедливо. Человек чести и великого ума не должен погибать так рано… Не тогда, когда в нем нуждались. Осколки трогает появившийся из ниоткуда ветер, и те подчиняются капризной стихии с легким шелестом. Липкое ощущение страха сковывает тело. Перед глазами в который уж раз проплывают хорошо знакомые картины. Белая полупрозрачная ночная сорочка сменяет свадебное платье, снисходительный взгляд фрайгера и разговор по душам. Тихие совместные вечера, споры над трудами латинских философов, подарки и множество приятных и не очень мелочей. Спор о необходимости покинуть замок вместе с женами других аристократов, находя приют в одном из монастырских скитов. Отказ и скрежет клинков, росчерк стали и последний вздох супруга. Все это настолько ужасно, что рыжая просыпается от собственного крика.
Тело не желает подчиняться приказам, а боль в боку кажется невыносимой, остатки сил уходят лишь на то, чтобы приподняться, оглядывая комнату. В полумраке раннего утра очертания незнакомого интерьера с трудом угадываются, но изучать окружающую обстатовку Киш не в состоянии. И без того известно, что она пленница, супруга покойного бунтовщика, побежденного ее пленителем в честном поединке. Язык захватчиков Фелисия не знала, но какие-то обрывки речи за время путешествия улавливать начала. Не нужно понимать чужую речь, чтобы сообразить: на османскую землю ее везли явно не ради теплого приема и хваленого гостеприимства. Страшно. Но ничего поделать нельзя. Сосредоточенный взгляд еще раз оценивает комнату, но, как на зло, ничего подходящего для исполнения логичного замысла не находит. Дурнота накатывает совершенно неожиданно, и девушка проваливается в спасительную темноту.
Это пробуждение далось гораздо легче, хоть боль никуда не ушла. Солнечные лучи настырно пробивались сквозь задернутые шторы. Оно и к лучшему, яркий свет слепил глаза. Одиночество нарушено появлением девушки, судя по одежде, прислужницы. Вошедшая бережно устраивает на стоящем неподалеку диванчике непривычный наряд светло-голубого цвета и подает Киш поднос, с утвержденным на нем питьем и кусочками каких-то незнакомых фруктов. Рыжеволосая только отрицательно качает головой и, собрав немногочисленные остатки сил, отворачивается так, чтобы иметь возможность спрятать лицо от посторонних глаз.

Даже в незнакомых землях не трудно отличить аристократа от прислуги. Вошедшую женщину отличала легкая неторопливая поступь и властная манера, угадывающаяся в речи. Подобное дано лишь благородным, и никакое воспитание не способно сравниться с правом рождения. Сколь ни обучайся,  а в один прекрасный момент сотворишь какую-нибудь глупость, даже не сообразив, что оную совершил. Все то недолгое время, которое Фелисия провела рядом с фрайгером, одолевали сомнения в самой себе и боязнь оступиться. Бенджамин поддерживал, но посмеивался над неуверенностью воспитанницы, продолжая помогать в очередной затруднительной ситуации. Прошлое, недавнее, но уже невозвратное, от того слишком больное. В собственных размышлениях прятаться от настоящего гораздо проще. Отрывочные знания помогли понять, что женщины беседовали о ее персоне, иначе был ли смысл говорить при пленнице?
Рыжеволосая надеялась, что обе иностранки покинут комнату, оставив наконец в благословенном одиночестве, но, послушная распоряжению госпожи, выходит лишь прислужница. Внутри невольно поселяется паника. Неизвестность способна вывести из равновесия и более терпеливую натуру, что же можно ожидать от измученной бедами последнего месяца девушки?
Женщина присаживается на самый краешек ложа, но венгерка не желает поворачиваться в сторону непрошеной собеседницы. Внутри поселяется горечь. От незнакомки можно ожидать всего чего угодно... чего угодно, но не услышанного. До истерзанного бедами разума не сразу доходит, что турчанка жалеет лежащую на постели пленницу. Но жалость это особенная. Она не имеет ничего общего с неуважением или осуждением. Никто не напоминает ей о плачевном положении, в котором пришлось оказаться. Именно так выглядит женская солидарность, личное пространство венгерки уважают, и не торопятся читать лекции о необходимости принять произошедшее как милость. Такой подход, минимум, заслуживает уважения. В какой-то момент Фелисии стало стыдно за собственное поведение. Хозяйка дома явно имела высокое положение, и могла разговаривать с иноземкой совершенно в ином тоне.
Приходится напрячься, чтобы развернуться и присесть перед темноволосой женщиной в богатой одежде. Жене фрайгера не пристало вести себя, как слезливой девке, расквасившейся и потерявшей гордость перед очередными испытаниями.
В первые мгновения слова благодарности произносятся на родном языке, но почти сразу становится понятно, что венгерский собеседнице не знаком.
- Я вас понимать и благодарить, но не мочь говорить, - остается надеяться, что темноволосая красавица сумеет понять этот сумбурный набор слов, случайно подслушанный во время путешествия. Фелисия указывает ладонями на женщину, и после этого прижимает руки к груди, тем самым выражая свое отношение. - Вы милость, - Киш протягивает тонкую руку, едва касаясь холеных пальцев, но усилия слишком велики, и девушка, бледнея, откидывается на подушки, закусывая губы от волн накатывающей дурноты. В голове бьется единственная мысль, что при любом исходе нужно уметь общаться на языке пленителей, так хоть есть шанс о чем-то поспорить или поблагодарить. - Я глупа, но надо учить, - смущенно произносит венгерка уже смелее встречая взгляд темноволосой госпожи.

Мир устроен столь странно, что практически никто и никогда не запоминает имена счастливых. Предания о христианских святых, терпевших муки и погибавших ради веры в Господа Бога нашего знакомы каждому с измальства. Во многих домах сказки на ночь однажды уступают место таким вот мрачным рассказам. Почему? Все крайне просто: с юных лет отпрыскам стараются привить идею о предопределенности жизненного пути и покорности обстоятельствам. Правильное воспитание гарантирует послушание и уважение к родительскому слову. Все абсолютно верно, но если разобраться… Что ожидало бы деревенскую девку, пусть и тайком обученную матерью грамоте, в дальнейшей жизни? Брак с каким-нибудь угрюмым мужчиной ее же круга. И хорошо еще, если бы тот не поднимал на жену руку так, как это делал собственный отец. После встречи с Бенджамином подобную участь было представлять уже жутко. Также жутко было смотреть на тела в родном селении, осознавая, что смерть не пощадила абсолютно никого, от младенцев до стариков. В тот момент был лишь один вопрос: почему рыжей Лиске досталась совершенно иная участь, отличная от конца пути привычного окружения. Долгое время девушку мучили кошмарные сны, рисуя произошедшее в мелких штрихах. Память не желала стирать ужасные картины, в наказание ли или в назидание…
Когда-то казалось, что страшнее уже ничего быть не может. Но на смену давним мучителям пришли абсолютно новые. Угасающий взгляд супруга, его тихое «моя маленькая девочка» и расползающееся на шитом серебряной нитью камзоле липкое алое пятно. Уже тогда Фелисия боролась с подступающей дурнотой, еще не осознавая, что ее кровь мешается с кровью фрайгера в последнем, страшном обряде. Еще тогда, на камнях перед старой усадьбой, теряя сознание рядом с уже бездыханным телом, Киш думала о возможности избавления и милосердии ангелов. Но не случилось, любовь супруга стала самым надежным щитом, но нужна ли была защита той, которая не желала жить.
Даже в бреду безразличие к собственной участи мешалось с острой ненавистью к захватчикам, пришедшим на родную землю. Османы называли Бенджамина Киш мятежником, восставшим против милости мусульман. Но так ли это было на самом деле. У монеты две стороны, и увидеть обе разом не возможно, как ни старайся. Фрайгер был лишь человеком чести, поступившим, как велел долг, но разве кому-то это могло быть интересно.
С первых мгновений попадания на чужую землю, в совершенно незнакомый дом, в редкие моменты бодрствования, Фелисия для себя решила, что завершит то, что не сумел сделать клинок врага. Ее жизненный путь прервался еще на родной земле, а оболочка, лишенная души, существовать не может. И до нынешнего момента уверенность девушки была непоколебима. Но там, где не справится целая армия, порой может одержать победу единственная женщина. Знала ли темноволосая госпожа о своем влиянии на чужеземку? Крайне сомнительно. Фелисия не была знатоком в области человеческих характеров, но искренности различать научилась. Хозяйка дома не притворялась, а искренне желала поучаствовать в судьбе вверенной девушки, пусть и иноверки. Их опыт и взгляды на жизнь будут разниться слишком сильно, но благодарности это не умаляло.
- Ма-хи, - чужеземное имя не сразу подчиняется непослушным губам, но девушка, смущенно возобновляет попытки произнести его полностью. – Махидевран, - удается далеко не сразу, и выходит далеко не так певуче, как у турчанки, - Султан.
Второе слово дается гораздо легче уже потому, что не требует столь огромных усилий. – Вы принцесса? – рыжеволосая ошарашена настолько, что продолжает говорить на родном языке, смятение легко прочесть на и без того бледном лице. Слабость слишком сильна, но Фелисия пересиливает себя, заставляя буквально скатиться на пол. Хорошо, хоть в ее положении можно выразить почтение сидя, что и старается сделать венгерка. В глазах темнеет, а на белоснежной сорочке, сквозь мягкую повязку, выступают алые пятна. Противное ощущение дурноты за прошедшие дни кажется почти родным и привычным. Стоит лишь сдаться, на миг прикрыв глаза, как темная пелена заволакивает разум.