Должно быть в Албене сейчас – горячее солнце печет, и воздух нагрет, и пахнет цветами и яблоками, а с моря все дышит солью и свежестью. Ее сестры сейчас – что они делают? Вышивают, развлекая себя песнями, или, быть может, в слезах – ровно как она провела эту ночь? Год, что прошел с того момента, как ее забрали из дома, казался тяжелой мукой; год тишины, одиночества и бесконечных страхов. Всю жизнь, что у нее была до прихода осман, Аннушка была счастлива; она знала, что у нее есть те, кто любят ни смотря ни на что, и любила сама, она делала то, что умеет и знает, и ждала свадьбы с человеком, чье сердце билось ровно как её собственное. Теперь же перед ней нет ничего; любой шаг – словно падение в адскую яму без дна, и нет ни малейшей надежды на освобождение.  Да будут прокляты турки, все и каждый! Страх, живший в ее душе в первые месяцы в Топкатах, прел внутри, перегнивал, становился густой зловонной жижей и преображался ненавистью, под которую попадали не только сами турки – хотя турки, разумеется, в первую очередь, ибо нет в них ничего, что можно было бы позволить причислить их к людям – но и любой, кто примкнул к ним. Особенно острое отвращение у Аннушки – Аннушка, Аннушка, Аннушка, повторяет девушка мысленно каждый раз, когда кто-то обращается к ней, как к Эсен, и мысленно сплевывает это имя с губ, не перенося в нем издевку над тем, чего ей так хочется? – вызывали болгарыни, готовые на все, чтобы попасть в фаворитки к повелителю. Каждая из них была просто омерзительна, и само их существование казалось Аннушке противоестественным. Их родителей убили, как и её, их дома пожгли, их сады вытоптали – а они хотят жить так, словно ничего этого не было, словно Топкаты их дом, и Константинополь – их сердце!
Что ж, нет ничего удивительного, что однажды эта ненависть превратилась в кипящий вулкан; слишком долго Аннушка понукала себя к тишине. Слово за слово с этой болгарской девкой, грубая насмешка, будто Эсен бы и хотелось, да только нет в ней ничего, кроме уродства да глупости, и она не удержалась, вцепилась в волосы, располосовала лицо прежде, чем их разняли другие девушки и примчавшиеся на злобные вопли ага. Нет оскорбления хуже, чем предположить, будто бы Аннушка могла бы захотеть попасться султану на глаза! Нет идеи более глупой и мерзкой!
-Ну, зато ты точно не немая – прошипела калфа, сжимая ее подбородок так, что ногти вжимались в кожу: - сегодня тебе еще много придется покричать.

P.S. если что, пинай

Восемь лет. Если бы маленькая глупая рабыня умела считать, она бы смогла осознать, как это бесконечно, безумно, удивительно, долго; может, это лишило бы ее остатков надежды, может, она перестала бы сражаться за себя, просто сдалась, но сейчас для нее восемь – еще восемь раз по стольку же, сколько еще прошло. Столько можно прождать; столько времени можно выживать, можно шевелиться, двигаться, делать молча и тихо всё то, что тебе говорят. Столько можно терпеть этот проклятый, ненавистный запах благовоний, столько можно слушать турецкий язык. Всего лишь восемь раз по столько, по сколько раз она уже прожила. Можно считать по столбикам монет в ее тайнике – если, разумеется, вообще возможно говорить о тайнике в месте, где сотни любопытных, утомленных скукой, печалью, бедами и одиночеством женщин, каждая из которых многое готова отдать за чувство собственности и чувство причастности к чему-то большему – например. Никогда в жизни у нее не бывало в руках столько денег, сколько за этот год (жаль только, они не стоят ни крошечной части ее жизни, ни жизни ее родителей, отнятой рано и так несправедливо); вот это – то, что платят в гареме, издевка над свободой и желаниями; вот то, что она получила от молодой госпожи, одной из султанш, за вышивку на ее платье; вот самая большая, от Дамира Паши, который, разумеется, мерзкий противный турок, но хоть слово свое держит, не в пример прочим. Опять же, как ей сказали, он не турок на самом деле, и его тоже привезли, и, хотя Аннушка решительно не понимает, что именно заставляет его оставаться в Константинополе, это немного искупало в глазах рабыни все смертные грехи осман.
Что ж, однажды она вернется домой и не будет ни в чем нуждаться; у нее будет большой дом, и все сестры будут жить с ней, и их семьи тоже, и она наконец-то будет счастлива. Не так, как должна была, не так, как было бы, если бы состоялась ее свадьба с Ивэйло состоялась, и все шло так, как должно было идти, не вмешайся эти отвратительные мерзавцы, но все же…
Всего лишь восемь раз по стольку, по сколько уже прошло. Всего лишь восемь раз – и почему ей так тоскливо при одной лишь мысли об этом?

Впрочем, сейчас это не имеет значения; сейчас она стоит перед Ясин Калфой, молча ожидая того, что ее ждет. Весь год Аннушка вела себя достаточно хорошо для того, чтобы оставаться невидимой для любого, кто мог бы причинить её вред. Как-то глупо было, попасться, когда, казалось бы, она успела обжиться в гареме. Даже турецкий перестал быть таким уж невыносимым для слуха. Что с ней будут? Запрут на недели в подвале? Или спустят три шкуры? Один раз, ей уже пришлось наблюдать за последствиями такого воспитания, и испытать кнут на собственной спине ей не хотелось. Впрочем, чего еще ожидать от этих мерзавцев? Светлые волосы Ясин Калфы заставляли ее испытывать сомнения в том, что она сама турчанка, но с другой стороны то, что женщина здесь, заставляет подозревать, что она испытывает определенные симпатии к династии.
Еще странней – вмешательство венгерки, Мерием Хатун. С одной стороны, она – фаворитка, еще и икбал, худший грех в глазах Эсин. С другой стороны, она не болгарка, так что можно и немного списать. Опять же, все лучше, чем сидеть без еды и воды или чувствовать, как с тебя наживую снимают кожу…
-Спасибо вам, госпожа. – в кои-то веки можно говорить по-своему, а не пытать слух турецкой речью! В каждой ситуации можно найти хоть какую-то радость: - Я могу идти? – слова о прислуге, это, разумеется, отговорка. Ни одна фаворитка не взяла бы под свое крыло девушку, которой не могла бы доверять, хотя подобное место обладало и своими достоинствами: шехзаде на тебя точно уже не будут смотреть.

Речь плавная, ладная, журчащая, подобно горному ручейку в жару, её родная речь, вот что заставляет сердце Аннушки заболеть и сжаться так, словно под рёбра загнали лезвие (совсем как её отцу, вспоминает она лицо отца в ту секунду, когда один из турок сделал это с ним, бросившимся на солдат, когда его жене стало плохо из-за того, что их младшую девочку, любимицу всей семьи, забирают куда-то; они же не виноваты, что егерь оказался пособником гайдуков, они ничего не знали, разве господин, на чьей земле они живут и работают, был ими недоволен, разве он не заказывал у них вышивку для своей жены и дочерей?). Эта девушка, она не болгарка, нет, и девушка это знает точно, потому что кто ж не знает фавориток шехзаде, и к тому же, Аннушке не приходилось слышать, чтобы кто-то говорил так, растягивая главные и обрубая согласные, но оно не имеет значения: голос у неё мягкий и грудной, с лёгкой хрипотцой, совсем как у Иванки, старшей из её сестёр, а лицом и зеленью глаз (и этой едва уловимой тихой лаской тоже), она похожа на Ольгу, с которой Аннушку пять лет разделяли. Слезы наворачиваются на глаза, и Эсин низко склоняет голову, чтобы не показать это. Фаворитка шехзаде, это что турчанка, и она наверняка молится только Аллаху, а не Божьей Матушке и Христу, и доверять ей только из-за того, что она говорит совсем как Олюшка, когда той нужно было успокоить сестрицу, было бы чистой воды глупостью, и все же...
-Мне жаль, госпожа, что сейчас вам ещё хуже. - нервы на пределе; но какой смысл изображать из себя ту, которой не являешься? Страх, сковавший льдом внутренности и мысли, жаждал подтверждения, что появился внутри он не просто так; уже готовая к наказанию Аннушка в какое-то мгновение почти жаждала его, умереть от рук турков было бы верной дорогой к отцу и матушке, и теперь словно специально провоцировала фаворитку. Голос у неё дрожит от слез, и острый стыд из-за того, что её могут увидеть такой, слабой и беспомощной, лишь распаляет гнев.
-Я ни за что не буду служить турчанке,  госпожа - она бросает взгляд на девушку - нет, не Олюшка, но как же похожа! Лицо Аннушки освещает праведный гнев; даже той султанше, что ей вышивку заказала, она совсем не старалась делать все так, как делала обычно: - Я просто рабыня, госпожа, убираю в хамаме и делаю, что мне говорят калфы. Я не заслуживаю доверия, Мерием Хатун, ибо почитаю ваше положение за горе. Мне не хотелось бы быть к туркам ближе, чем я сейчас, госпожа, моё счастье - в моей маленькой роли. - статус прислужницы для неё - непонятная область, в гаремных делах она сведуща ещё менее икбал, стоящей перед ней. Дамат-Паша из-за этого нередко бывал ей недоволен, и все же, птичке иногда удавалось приносить ему вестей, за которые он благодарил монетой, а то и несколькими.

P.S. Если завела нас в тупик, пинай, придумаю