Иисус, Аллах, Мухаммед и Богоматерь – всё это оказалось для неё слишком сложным; разумеется, она была хорошей христианкой, каждое воскресенье с родителями ездила в церковь, где исповедовалась и причащалась (маленький кусок облатки действительно делал всё лучше, и мир внутри неё становился светлым и радостным, и она знает, что в ближайшие годы не сможет испытать ничего подобного), она слушала проповеди и тихонько рассказывала священнику о своих радостях и горестях; позавидовала Олюшке и новому платью, что подарил ей муж, позволила Ивэйло поцеловать себя на празднике урожая, разозлилась на отца, когда обнаружила, что тот где-то достал целую бутылку ракии… обычная жизнь, в которой у Господа Бога было свое строго определенное место. Когда пришли турки, стало сложнее; ей пришлось говорить те странные слова, и теперь она уже не уверенна, слышит ли ее Господь Бог и Богоматерь, или только Аллах, и причем тут Мухаммед, и куда девается Иисус, и как надо молиться, и кому. Подобно другим наложницам, она под наблюдением калфы совершала намазы, но не чувствовала ничего подобного той радости, что посещала её в славную минуту Причастия, благодатного приобщения души к вечной жизни. В Аллахе не было ничего, что дарило бы ей спокойствие и утешение; возможно, все дело в том, что она вообще больше не чувствовала себя спокойной, или счастливой, или по крайней мере довольной жизнью, но сейчас Эсин жаждет найти хоть что-то из прошлой жизни. Своего Господа, то едва уловимое чувство… она уже не молилась каждый день, как это было когда-то, но теперь каждая ее молитва в этом уголке сада, заброшенном и пустынном, искренна как никогда. Раньше она молилась молча, напряженно вслушиваясь в каждое движение, сейчас же убедилась – здесь все равно никого из девушек не бывает.
- Избранное и дивное избавление нам даровася Твой образ честный, Владычице Богородице, яко избавльшеся явлением его от недугов душевных и телесных и скорбных обстояний, благодарственная хваления приносим Ти, Всемилостивая Заступнице. Ты же, Владычице, «Неупиваемою Чашею» нами именуемая, приклонися благоутробно к нашим воздыханием и воплем сердечным и избавление подаждь страждущим недугом пианства, да с верою воззовем Ти: Радуйся, Владычице, Неупиваемая Чаше, духовную жажду нашу утоляющая… - она шепчет под нос слова, знакомые с самого детства, и чувствует, как душа постепенно переполняется радостью. Впрочем, чего-то не хватает, и приходится прекратить молитву на болгарском; иначе, наверное, Аллах не поймет: -  Субхана раббия ль-`аз̌ым, сделай так, чтобы каждый турок умер в муках, и чтобы султан скончался, как собака, и чтобы шехзаде мучился и тоже умер, и чтобы каждый, кто за турок, тоже мучился. Аллаху акбар, аминь. – последнее она добавляет на всякий случай. Кто там в них разберется…

Другие девушки находили странным, что именно её Мерием Хатун взяла себе в прислужницы, необучаемую, наверняка совсем безмозглую девку, а та и не собиралась рассеивать их убежденность. Главное достоинство прислужницы при икбал - её невидимость для сильных мира сего... И неслышимость тоже - но, видимо, только не сегодня. Она скачивается с колен, возмущённо глядя на возмутителя спокойствия, и все же, ей хватает ума сообразить, что перед ней вовсе не одна из сестёр, которую можно оттаскать за косы за подобное. Послушать чужую молитву, подумать только!
-Я желала здоровья и долгих лет - что б его стадо ослов все эти долгие годы топтало: - господину султану и его сыну. Мой турецкий не очень хорош, господин. - конкретно сейчас, её турецкий отвратителен; госпожа Фелиcия была из других, из образованных, и бесконечно злила Аннушку, заставляя заниматься и вместе с другими девушками, и отдельно, с собой в качестве наставницы, всяким странными вещами, вроде разглядывания карт и сложения чисел, но рыдая все ещё находила странное удовлетворение в бесконечном молчании. Больше года она находится здесь!
-Я не знаю, что вы хотели услышать, господин, подслушивая чужую молитву, господин - губы на мгновение болезненно искривляются при упоминании возможного (госпоже нравится говорить с ней на родном языке, и Аннушка тоже любит, так что пусть лучше голову, чем язык) наказания. – но я думала, благородство турков не позволяет подслушивать, что говорят другие люди.
Это даже удивительно, но год жизни в гареме прошёл для неё почти безболезненно - похудела, осунулась, потемнела лицом, потеряла улыбку и смех, и все же сохранила шкуру нетронутой. - Кроме наилучших пожеланий тем, кому вверена наша жизнь. - пусть только попробует пожаловаться! Ишь, чего удумал! Сначала крадётся неслышно, потом слушает чужие думы, да ещё с нравоучениями своими лезет! Возмущённый и встревоженный вид вовсе не сочетается со смиренными словами, и ещё меньше - с внезапно улучшившимся турецким. Лгунья из Аннушки выходит никудышная, но она по крайней мере ощущает себя правой сейчас. Её голова опущена в долу, носком ноги она ковыряет землю. Это охранник? Откуда он вообще взялся? Сколько раз она приходила сюда, находя в аромате жасмина и густых зарослях нечто, напоминавшее ей дом, и надо же было так глупо попасться!
Впрочем, Господь не посылает непосильного креста, утешает себя Аннушка. Смерть будет значить лишь долгожданную встречу с теми, к кому так стремится ее сердце.

Она старается напустить на себя вид – безмятежный и спокойный, столь памятный ей по счастливым временам, когда основной ее заботой было вдыхать жизнь в растения, цветы и птицы, что жили на тканях, да помогать матушке с хозяйством, от отца ведь никакой пользы и вовсе не было. Все идет хорошо, не правда ли? Чем сильнее она будет бояться, тем хуже все может закончится, говорит в ней детский страх вроде того, что заставлял ночью выскакивать во двор в ответ на подзуживания сестер, хоть и знаешь, что там ведьма. Турки – они как ведьмы или животные, чуют, если твой живот тугим комком внутри свернулся и во все стороны одновременно тянет.
Но собственное остроумие кажется ей блестящим. Как он докажет, что она говорила не о том, о чем думала, и что думала о том, о чем говорила? То, что его слово подобно алмазу, а ее – что грязь под их ногами, Эсин не задумывается, и это с ее-то убежденностью о подлости, что течет в турках вместо крови.
-Я не сомневалась, господин, что в моей стране благородство значит иное. Я благодарю Аллаха за многое, и, надеюсь, увижу его благосклонность еще не раз – и вновь, в ее словах каждый может услышать именно то, что хотел бы, а не их истинный смысл. Наверняка она сама подслушала бы молитву сестер или кого из подруг при случае, но она по крайней мере знала, что, если ее поймают, влепят по самое не могу, и это будет справедливо, он же и вовсе не чувствует за собой вины, будто его поступок достоин мужчины. Как же это омерзительно! И все же… его костюм – богатое шитье и роскошные ткани, нет никаких сомнений, что он богат, а в Стамбуле богатство - это не яблочный сад и крепкий дом с пристройками, как в ее деревне, но власть, и сила, и безнаказанность. Что ей остается, кроме как замереть перед ним, низко опустив голову?
-Меня зовут Эсин, господин, и я всего лишь раба из гарема. – пальцы у него горячие и с силой сжимают нежную кожу, угрожая оставить следы; если подобное произойдет, госпожа Фелисия наверняка пожелает узнать причину… и объяснение ей не понравится, видит Господь. В ней было так много тайны, что Аннушка никак не могла понять, что же она на самом деле чувствует по отношению к туркам и любит ли отца своего ребенка, или всё, что в ней есть, это ловкая игра ради собственного благополучия.
-В следующий раз, господин, я постараюсь убедиться, что вокруг меня нет благородных господ.
От его имени сердце – несколько ударов, болезненных и острых. Кто в гареме не слышал о Мехмеде Кровавом? С другой стороны, он убивал мусульман, а хороший мусульманин в ее убежденности, это мертвый мусульманин. Можно ли считать плохим того, кто делает больше хороших мусульман? Она сглатывает и судорожно, шумно вдыхает воздух, жалея о своей несдержанности. Лучше бы было молча убежать.
-Я прислуживаю госпоже Мерием Хатун, господин, икбал шехзаде Османа, и моя судьба и жизнь лишь в ее владении.

Ей нужно сломя голову бежать в покои Фелисии и упасть ей в ноги, и порыдать, уткнувшись лицом в юбки. Госпоже не обязательно знать, о чем молилась ее служанка, и что была такой тупоголовой, что посмела озвучить такие ужасы вслух (но ведь целый год молилась – и ничего не происходило), но все же, можно рассказать о пугающем Кровавом Мехмеде, что угрожал ей, и умолять придумать что-то. Аннушка старше госпожи, но насколько же Мерием ее мудрее, насколько больше в ней благородства и выдержки! Никогда и ни за что болгарыня бы не поверила, что госпожа ее долгие годы жила в условиях куда более жестоких и грубых, чем те, к которым привыкла ее служанка. Наверняка, госпожа не допустит, чтобы Аннушку отдали куда-то, кому-то чужому, да еще славящемуся своей жестокостью, но глаза все одно заполнили слезы. Она едва слышно всхлипывает, игнорируя его совет; будь он хорошим человеком, не стал бы ее подслушивать! Молчит, упорно, но уходить тоже пока не решается – впрочем, он, кажется, тоже совсем не настроен ее отпускать. Металл в его голосе заставляет ее все же поднять глаза, но то, что он делает, это вовсе не то, чего Аннушка ждала или по крайней мере могла ожидать; в одно мгновение, его губы касаются ее собственных.
Ее глаза расширяются за долю секунды; будто бы им и так мало места на лице. Она отскакивает так далеко и так быстро, словно перед ним не девушка в неудобном платье, а по меньшей мере газель и сплевывает – трижды, как и полагается для защиты ото всякого нехорошего, домовых там, злых духов и призраков (впрочем, мусульманин еще хуже, он хуже любого домового или призрака) – и начинает яростно и судорожно тереть губы рукавом, в надежде прогнать с них этот привкус. Перед ни будто бы и не рабыня сейчас, смиренно опустившая голову перед сильным, а та самая деревенская девчонка, которой попался особо противный кусок кушанья, а то и вовсе ядовитая змея неведомо как к губам пролезла, будто бы и не было года между этим днем и той ее жизнью в деревне, где все были к ней добры, а будущее казалось безоблачным. Ей доводилось целоваться, с Ивэйло, но тогда уже было договорено о свадьбе, но это было совсем по-другому, это было… правильно, что ли. В глазах Аннушки светятся возмущение и обида. Да что б его змеи так кусали! Губы покраснели, немного опухли – и все равно она продолжает ощущать сладковатый вкус и жар его дыхания. Обидно до слез!
-Ничегошеньки ты не получишь! – она кричит на болгарском, не скрывая слез на глазах. – Да что б тебя лошадь затоптала! – шансы, что он поймет, о чем она так возмущенно вопит, нулевые, но выражение лица и тон говорят сами за себя. – Можете помолиться Аллаху, господин, уверена, он прислушается к вам сразу же после моих молитв. – неслыханная дерзость, уже не замаскированная словоблудием, и Эсин разворачивается на каблучках с тем, чтобы сбежать наконец-то под защиту госпожи.